Обладавший недюжинной для своих пятидесяти лет силой, способный на все, лишь бы только услужить «его светлости Роберу», Лорме был тем более опасен, что внешний его вид не вызывал подозрений. Особенно же он набил себе руку в молниеносном и незаметном устранении не угодных хозяину людей, поставлял в господские покои девиц, вербовал для графских нужд всякий сброд и стал преступником не так по природной склонности, как из рабской угодливости перед своим господином: этот хладнокровный убийца опекал Робера с нежностью няньки.

К тому же Лорме, в силу врожденной хитрости умевший как никто прикинуться дурачком, был незаменимым соглядатаем и сыграл не последнюю роль в поимке братьев д'Онэ, которые попались в западню Робера Артуа чуть ли не у входа в Нельскую башню.

Если Лорме спрашивали о причинах столь пылкой его привязанности к графу Артуа, он пожимал плечами и ворчливо пояснял: «Да ведь из любого его старого плаща я могу себе целых два скроить».

Когда Лорме вошел в жилище коменданта, Робер спокойно смежил веки и тут же уснул богатырским сном, широко раскинув свои огромные руки и ноги; при каждом вздохе этого великана мерно подымалось и опускалось его объемистое чрево.

Через час он проснулся, потянулся, как огромный тигр, и вскочил с постели, отдохнувший телом и душой.

Круглоголовый Лорме сидел у него в изголовье на табуретке с кинжалом на коленях: прищурив глаза, он с нежностью следил за пробуждением своего господина.

– А теперь ложись ты, мой добрый Лорме, – сказал Артуа, – только пришли мне раньше капеллана.

Глава III

Последний шанс стать королевой

Опальный доминиканец не замедлил явиться на зов графа; он не скрывал своего волнения, и немудрено – его потребовал к себе для частной беседы столь знатный вельможа.

– Брат мой, – обратился к нему Артуа, – вы, должно быть, хорошо изучили ее величество Маргариту, коль скоро являетесь ее исповедником. Какое, по вашему мнению, ее самое уязвимое место?

– Плоть, ваша светлость, – ответил капеллан, скромно потупив глаза.

– Это-то мы сами давно знаем! Нет ли чего-нибудь еще... например, какого-то особенного чувства, на котором можно было бы сыграть, дабы внушить ей кое-какие соображения, вполне совпадающие как с ее интересами, так и с интересами королевства?

– Не обнаружил таковых, ваша светлость. Нет в ней, по моим наблюдениям, ничего, что могло бы поддаться... за исключением того, о чем я упоминал выше. Душа у этой принцессы тверже дамасского клинка, и даже узилище не сломило ее. Поверьте моей совести, нелегко вести такую душу путем покаяния!

Сцепив руки в рукавах сутаны, почтительно склонив высоколобую голову, капеллан старался произвести на королевского посланца впечатление человека благочестивого, но ловкого. Он давно уже не выстригал себе тонзуры, и кожа черепа, просвечивающая среди венчика жиденьких черных волос, покрылась синеватым пухом.

Артуа задумался, потом поскреб себе щеку, ибо череп священнослужителя напомнил ему о том, что сам он тоже давно уже не брился.

– А в том пункте, о котором вы говорили, – начал он, – имела здесь принцесса случай удовлетворить свою... слабость, уж если вам угодно называть таким словом одну из самых основных сил природы?

– Насколько я знаю, ваша светлость, нет.

– А как насчет Берсюме? Ни разу не засиживался он у принцессы дольше положенного?

– Никогда, ваша светлость, готов поручиться.

– Ну а... вы сами?

– Что вы, ваша светлость! – воскликнул капеллан, осеняя себя крестным знамением.

– Ну, ну! – перебил его Артуа. – Такие дела случаются сплошь и рядом, и, когда ваши досточтимые собратья снимают сутану, они такие же мужчины, как и все прочие, я-то уж знаю. Впрочем, не вижу в этом ничего предосудительного, скорее хвалю. Ну а как насчет ее кузины? Может быть, дамы находят утешение в обществе друг друга?

– О ваша светлость! – снова воскликнул капеллан с преувеличенно испуганным видом. – Вы требуете, чтобы я выдал вам тайну исповеди.

Артуа дружески хлопнул своего собеседника по плечу, отчего тот отлетел к противоположной стене.

– Ну, ну, мессир капеллан, не шутите так, – загремел он. – Если вас послали исполнять должность тюремного священнослужителя, то вовсе не затем, чтобы хранить тайны исповеди, а затем, чтобы сообщать их по мере надобности.

– Ни мадам Маргарита, ни мадам Бланка ни разу не признавались мне в подобных грехах, у них и в мыслях ничего подобного не было, – вполголоса ответил капеллан.

– Что отнюдь не доказывает их невинности, а свидетельствует лишь об их осторожности. Писать умеете? – Конечно, ваша светлость.

– Вот как! – удивился Артуа. – Стало быть, вовсе не все монахи такие отпетые невежды, как говорят! Так вот, мессир капеллан, вы сейчас возьмете пергамент, перья – словом, все, необходимое для того, дабы нацарапать письмо, будете ждать внизу башни, где заключены принцессы, и подыметесь в залу по первому моему зову. Только смотрите поторапливайтесь.

Капеллан отвесил низкий поклон; казалось, он хотел было что-то добавить, но Артуа уже закутался в своей пурпуровый плащ и вышел. Священник бросился вслед за ним.

– Ваша светлость, ваша светлость! – заискивающе произнес он. – Не будете ли вы так добры – конечно, если вас не оскорбит моя нижайшая просьба, – не будете ли вы так добры напомнить при случае брату Рено, Великому инквизитору, что я по-прежнему остаюсь покорнейшим его слугою и пусть он не забудет, что уже давно томлюсь я в этой крепости, где исполняю со всем тщанием свои обязанности, коль скоро господь бог привел меня сюда; но и я могу на что-нибудь быть полезен, ваша светлость, ведь вы сами только что могли в этом убедиться, пусть испытывают мои способности на каком-нибудь другом посту.

– Подумаю, дружок, подумаю, – ответил Артуа, хотя он отлично знал, что и пальцем не пошевелит, чтобы помочь капеллану.

Когда Робер явился в комнату Маргариты, принцессы еще не совсем закончили свой туалет: сначала они долго и усердно мылись перед камельком теплой водой и мыльным корнем, который им принесли, и старались продлить это давно забытое наслаждение; обе вымыли друг другу голову, и в их коротеньких волосах еще блестели жемчужинами капли воды, затем надели длинные белые рубашки, собранные у ворота на шнурке. При виде графа Артуа обе испуганно и стыдливо бросились в угол.

– Ох, кузиночки, да не пугайтесь вы, не обращайте на меня внимания. Оставайтесь в чем есть. Мы, как-никак, родственники, да и рубашки эти не столь откровенны, как те платья, в которых вы спокойно появлялись при дворе. Сейчас вы похожи скорее всего на монашек. И вид у вас гораздо лучше, чем час назад, да и краски понемногу вернулись. Признайтесь же, что не успел я приехать, как ваша участь уже повернулась к лучшему.

– О, спасибо, кузен! – воскликнула Бланка.

Неузнаваемо преобразилась и комната. По распоряжению Артуа сюда внесли кровать с пологом, два сундучка, долженствующие служить сиденьями, настоящий стул со спинкой и стол, на котором уже были расставлены миски, чарки и вино, – все это из личных владений Берсюме. Самый осклизлый кусок ниши завесили тканью, правда, уже потерявшей свой первоначальный цвет. Толстая свеча, позаимствованная из ризницы, горела на столе, ибо, хотя до вечера еще было далеко, день за окном заметно угасал; в камине с высоким остроконечным колпаком весело пылали толстые поленья, и на почерневшей их коре с мелодичным шипением проступили пузырьки влаги.

Вслед за Робером в комнату вошел Лалэн в сопровождении Толстого Гийома и еще одного лучника: по приказанию коменданта они принесли горячую, дымящуюся похлебку, большой хлеб, круглый, как пирог, паштет весом не меньше пяти фунтов с аппетитно подрумяненной корочкой, жареного зайца, гусиные полотки и пяток сочных зимних груш; эти груши Берсюме раздобыл у одного садовода в Андели, и то после того, как пригрозил смести с лица земли весь городок.

– Как, – вскричал Артуа, – и это все? Однако ж коменданту хорошо известно, что я велел подать хороший обед.