В этом обращении «мой добрый Мариньи» прозвучали высокомерие и снисходительность, не ускользнувшие от чуткого уха правителя Франции. Никогда при жизни Филиппа Красивого Валуа не посмел бы говорить с коадъютором в таком тоне. Мариньи хотел было возразить, что таково и впрямь право короля – приглашать на Совет того, кто ему угоден, но что его, Мариньи, долг подбирать людей, которые смыслят в делах, а знание государственных дел в один день не приходит.

Но он смолчал – он счел более благоразумным беречь силы для решающего боя – и с невозмутимо спокойным видом уселся напротив его высочества Валуа, на свободное место по левую руку короля.

Ангеррану де Мариньи исполнилось пятьдесят два года, рыжие его волосы потеряли с годами свой огненный оттенок, но торс был по-прежнему мощен и по-прежнему широка была грудь. Резко очерченный волевой подбородок круто выступал вперед, кожа была нечистая, нос короткий, с глубоко вырезанными ноздрями. Голову он держал слегка наклоненной вперед и напоминал быка, готового боднуть. Из-под тяжелых век блестел живой, быстрый, властный взгляд, а тонкие нервические руки являли резкий контраст с его грузной фигурой.

Коадъютор раскрыл мешок, достал оттуда бумаги, пергаменты и дощечки и аккуратно разложил их перед собой. Затем пошарил под доской стола и, не найдя на новом месте крюка, на который обычно вешал мешок, досадливо вздохнул и пожал плечами.

Пользуясь отсутствием короля, его высочество Валуа завел разговор со своим племянником Карлом и объявил, что сейчас тот узнает добрую весть и что он просит принца поддержать все его предложения. Вопреки трауру, царившему при дворе, а возможно, и благодаря ему Карл Валуа казался еще более нарядным, чем обычно. Черный бархат камзола не уступал по красоте и ценности мехам, а серебряное шитье и горностаевая опушка придавали графу Валуа сходство с богато разубранной лошадью, впряженной в похоронные дроги. Он не принес с собой ни бумаг, ни пергамента, не собираясь, видимо, делать записей. Обязанность читать и писать за королевского дядюшку выполнял его канцлер Этьен де Морнэ – Карлу Валуа достаточно было вещать.

В коридоре послышались шаги.

– Король Людовик, – провозгласил Юг де Бувилль.

Валуа поднялся с места первый с подчеркнутой торжественностью и почтительностью, в которой, однако, чувствовался оттенок покровительства.

Людовик Х быстрым взглядом обвел поднявшихся при его появлении участников Совета.

– Прошу, мессиры, извинить мое запоздание.

И замолк, раздосадованный фразой, так некстати сорвавшейся с его губ. Он совсем забыл, что король не может опоздать, ибо он последним входит в залу Совета.

И снова, как накануне в Сен-Дени, как нынешней ночью, его охватил тоскливый страх.

Настал час показать себя истинным владыкой. Но разве станешь им в одну минуту, если даже свершится немыслимое чудо? Людовик застыл в выжидательной позе, слегка расставив руки; белки его глаз покраснели от бессонницы, ибо недолгий предутренний сон не подкрепил его. Он совсем забыл, что должен предложить сесть членам Совета и сесть сам.

Шли минуты; всеобщее молчание становилось тягостным, и каждый чувствовал, что король колеблется, не зная, что следует предпринять.

Наконец Мариньи сделал единственно нужный жест – он тихонько подставил королю кресло, как бы желая помочь ему занять подобающее место.

Людовик сел и буркнул под нос:

– Садитесь, мессиры.

Мысленно он пытался представить себе на этом месте покойного отца и невольно повторил его позу: положил обе ладони на стол и уставился в пространство пристальным, как бы отсутствующим взглядом. Эта поза придала ему уверенности, и, обернувшись к двум своим братьям, он произнес вполне непринужденным тоном:

– Знайте, мои возлюбленные братья, что первый мой указ касается вас обоих. Нашею волею, Филипп, графство Пуатье будет отныне именоваться пэрством, и вы сами войдете в число наших пэров, дабы вы могли стать при мне тем, кем был наш дядя Валуа при усопшем нашем отце – вечная ему память! – и помогали бы мне нести королевский венец. Вы, Карл, получите в удел ленное владение графство Марш, каковое наш отец выкупил у Лузиньянов и каковое, насколько мне известно, намеревался передать вам в дар.

Филипп и Карл поднялись с места и, подойдя к королю, в знак благодарности облобызали его. Его высочество Валуа метнул на своего племянника Карла красноречивый взгляд, сопровождавшийся не менее выразительным взмахом руки. «Вот видишь, – говорил этот взгляд, – видишь, я пекусь о тебе денно и нощно».

Все присутствующие с довольным видом закивали головой: начало было неплохое.

Был недоволен один лишь Людовик X: он забыл, открывая заседание, отдать дань уважения памяти покойного отца и упомянуть о преемственности власти. А ведь он заранее, еще с утра, приготовил несколько пышных фраз; но в минуты волнения, при входе в зал Совета, они начисто вылетели из его головы, и теперь он не знал, что сказать дальше.

Снова воцарилось тягостное молчание. Слишком явно ощущалось здесь чье-то отсутствие – отсутствие покойного короля Филиппа.

Ангерран де Мариньи пристально глядел на молодого короля, видимо, ожидая, что тот обратится к нему со следующими словами: «Мессир, утверждаю вас в исполняемой вами должности коадъютора и главного правителя государства, камергера, распорядителя казны и строений, смотрителя Лувра...»

Но так как ожидаемой фразы не последовало, Мариньи заговорил сам так, будто она была произнесена вслух:

– О положении каких дел будет угодно выслушать его королевскому величеству? О поступлении податей и налогов, о состоянии казначейства, о решениях парламента, о неурожае, поразившем провинции, о положении в гарнизонах, о Фландрии, о требованиях и прошениях баронских лиг Бургундии и Шампани?

Подспудный смысл этих слов был вполне ясен: «Государь, вот какими вопросами ведаю я, да и многими другими, о которых я могу еще долго вам говорить. Неужели вы полагаете, что сумеете обойтись без меня?»

Оглушенный словами коадъютора, Людовик Сварливый тревожно обернулся к дяде Валуа, всем своим видом моля его о помощи.

– Мессир де Мариньи, король собрал нас здесь сегодня не ради всех этих дел, – произнес граф Валуа, – их он заслушает позже.

– Ежели меня не предупредили о цели созыва Совета, мне волей-неволей приходится только гадать, – возразил Мариньи.

– Королю, мессиры, – продолжал Валуа с таким видом, будто никто и не прерывал его, – королю угодно выслушать наше мнение по поводу самоважнейшего дела, каковое, как и положено доброму государю, заботит его прежде всего: я имею в виду вопрос о потомстве и престолонаследии.

– Совершенно верно, мессиры, – подтвердил Людовик Сварливый, стараясь возвышенностью тона смягчить заурядность своего заветного желания. – Первый мой долг – это забота о престолонаследии, и поэтому мне нужна супруга...

Тут Людовик внезапно умолк.

– Король считает, что ему следует взять другую супругу, – пояснил Валуа, – и после долгих размышлений его внимание привлекла Клеменция Венгерская, племянница короля Неаполитанского. Прежде чем посылать послов, нам желательно выслушать по сему поводу ваше мнение.

Это «нам желательно» неприятно поразило слух большинства членов Совета. Стало быть, королевством правит отныне его высочество граф Валуа?

Длиннолицый Филипп Пуатье наклонил голову и отвернулся. «Так вот, значит, почему, – подумал он, – меня для начала сочли нужным умаслить, пожаловав звание пэра! Если бы Людовик не вступил в новый брак, я был бы вторым претендентом на престол после крошки Жанны, с которой не все чисто по линии законнорожденности. А если он женится и наплодит детей, я останусь ни при чем... И решили-то они это в обход Карла и меня, а ведь мы в том же положении, что и сам Людовик: ведь и наши жены тоже сидят в заточении».

– Каково по этому поводу мнение его светлости де Мариньи? – спросил Филипп, желая уколоть дядю.

Он сознательно совершил бестактность, и немалую, против старшего брата, ибо один король, и только он, имел право предлагать советникам высказывать свое мнение по тому или иному вопросу. Трудно даже представить, чтобы подобное своеволие могло произойти в присутствии покойного короля Филиппа.